Высокие статистические технологии

"Особенный человек"

Никитич Винтер

Третья глава цикла «Этика русской революции» рассказывает нам о развитии нигилистических идей, новых ориентирах русских революционеров и влиянии идеалов революционеров-народников на революционеров XX века.
Роман «Что делать?» Николая Чернышевского стоит особняком от всех прочих произведений прогрессивных русских мыслителей. Влияние этого не особенно зажигательного художественного произведения, написанного в ответ на тургеневских «Отцов и детей», поистине огромно. Его можно сравнить разве что с влиянием, которое в будущем окажут на эстетику социалистического революционного движения романы «Овод» Войнич, «Как закалялась сталь» Островского или «Репортаж с петлёй на шее» Фучика.
Здесь, в главе «Особенный человек», Чернышевский, в пику вульгарной и циничной «базаровщине», выводит новый образ революционера-нигилиста Рахметова, который станет в буквальном смысле слова ролевой моделью для нескольких поколений русских социалистов-революционеров. Именно он, Рахметов, а не, например, безумный иезуит-революционер из нечаевского «Катехизиса», послужит примером для подражания тем, кто в дальнейшем будет действовать и в «Большом обществе пропаганды», и в «Русской Социально-Революционной Партии», и в «Земле и воле», в «Чёрном переделе» и «Народной воле».
И даже тогда, когда идеи революционного народничества отошли в прошлое, скатившись к пошлому либерализму, образ Рахметова не утерял своего блеска, так как Чернышевскому, — вольно или невольно, — удалось изобразить тип действительно антибуржуазной революционной личности, вполне соответствовавший научно-марксистскому пониманию образа борца против старого мира.
И если мы возьмём любой документ, посвящённый моральной стороне левого революционного учения (марксистского или «филомарксистского»), — будь-то «Социализм и человек на Кубе» Эрнесто Гевары, «Мораль и пролетаризация» аргентинской «Народно-Революционной Армии», «О революционной морали» Хо Ши Мина или «Каким должен быть сандинист» Карлоса Фонсеки, — везде мы встретим углубление и развитие идей, высказанных Чернышевским в художественной форме через характеристики Рахметова ещё в середине 19 века. Если же мы взглянем на практический аспект революционной борьбы, то и здесь мы увидим всё тот же «рахметовский» стиль. Может быть, слегка трансформированный национальной спецификой, может быть, более или менее радикальный, но – Рахметова мы можем увидеть и в бойце Вьетконга, и в никарагуанском сандинисте, и в итальянском бригадисти и в перуанском «тупакамаристе».

Сандинисты. 1987 г.
То есть, моральные качества, которыми Чернышевский наделил своего второстепенного персонажа отнюдь не плод его воображения, фантазий и желаний, но объективный диалектический продукт антибуржуазной борьбы, неизменный и закономерный.
Таким образом, можно утверждать, что Чернышевский был первым, кто вывел образ «нового человека», революционера и социалиста, бросающего вызов гниющему мирозданию приспособленцев и торгашей. И не просто бросающему вызов – после писаревских прокламаций в «Русском слове» или кровожадных заявлений «Молодой России» Заичневского этим уже нельзя было удивить, — но указывающему реальный путь борьбы с этим миром во имя светлого будущего. Путь, по которому устремились русские революционеры практически тотчас же после первой публикации романа.
Итак, какими такими чертами, отличавшим этого «особенного человека» от массы прочих нигилистов, обладал Рахметов? И каким образом эти черты художественного персонажа отразились в реальной жизни?
Отпрыск одной из влиятельнейших и древнейших русско-татарских семей, он в 17 лет совершенно разорвал порочные связи со своими богатыми родственниками, после чего ушёл странствовать по России, и наконец осел в Петербурге. Несмотря на обеспеченное будущее, он прекратил отношения со своим аристократическим окружением, спустив большую часть денег на всевозможные проекты и «дела» (о которых Чернышевский не упоминает), а так же на поддержку стипендиатов – семерых талантливых молодых людей, которых он устроил в Казанский и Московский университеты, оплатив им учёбу и проживание.
Поразительно совпадает поведение вымышленного Рахметова с поведением сотен и сотен реальных молодых людей (не только в России, но и по всему миру), родившихся, что называется «с серебряной ложкой во рту», но при этом отвергнувших обеспеченное будущее ради аскетичной жизни революционера и служения великому делу освобождения человечества. Всевозможные потомственные графья, князья и бароны (в числе которых и столпы народничества – Лавров, Бакунин, Кропоткин), отринув уготованную судьбой безоблачную жизнь, уходили из семей, отказывались, выражаясь по-марксистски, от идеологии своего класса и вступали в тяжёлую борьбу с режимом, частенько пуская на дело революции и все собственные деньги. Причём, это не было игрой скучающего богатея, как может показаться, это был искренний переход на позиции угнетённого и страдающего большинства, за что «классовый перебежчик» платил свободой, а иногда и жизнью.
Так, например, в «героическую эпоху» революционного народничества, одним из наиболее ярких примеров участия в борьбе представителей «золотой молодёжи» являлся Порфирий Войнаральский, сын богатой помещицы из Пензенской губернии. Всё его личное состояние, доходившее до 40 тысяч рублей, было пущено на дело революции (затем, правда, частью эти деньги были разворованы нечистоплотными распорядителями, назначенными после его ареста). К примеру, в мастерской для обучения будущих ходоков в народ, которую Войнаральский на собственные средства организовал в Москве, на стене всегда висела сумка с деньгами, и всякий из постоянных посетителей этого нелегального центра мог свободно запустить руку в эту сумку и взять столько денег, сколько было нужно лично для его пропагандистской деятельности. Точно таким же образом функционировала сеть поддержки народников в провинции, — всевозможные лавочки, постоялые дворы и притоны, — выстроенная Войнаральским на личные средства для поддержки пропагандистов, где каждый из молодых идеалистов, двинувшийся «мутить мужика», мог получить пристанище, еду, необходимую литературу, а в случае преследования – и надёжное укрытие.
Ещё один подобный образчик – сын богатого украинского помещика Дмитрий Лизогуб, чьё личное состояние трансформировалось в главную кассу «Земли и Воли» (т.н. «фонд Лизогуба»). Причём, этот подвижник рассчитывал отдать организации вообще всё, что он имел, однако этому помешал полицейский надзор, и землевольцы сумели получить лишь около 50 тысяч рублей. Собственно, это спонсорство дорого обошлось Лизогубу – в 1879 году он был обвинён в финансировании террористической деятельности и повешен в Одессе.
Войноральский и Лизогуб – лишь наиболее ярко выраженные примеры полной финансовой отдачи делу революции. Были и другие «золотые» мальчики и девочки, не стеснявшиеся даже, ради получения приданного, тотчас же вносимого в общую кассу, вступать в фиктивные браки, как это произошло с участницами кружка Каблица сёстрами Щукиными.
Позднейшая история знала ещё немало «красных буржуев», проникшихся идеями борьбы за интересы народных масс, фактически отказавшихся от своего состояния и пожертвовавших всем, в том числе и собственной жизнью, во имя торжества казалось бы классово чуждых идей. Таким «сумасшедшим» был, к примеру, Николай Шмит, владелец мебельной фабрики на Красной Пресне, превративший её в очаг революционной борьбы и лично участвовавший в баррикадных боях бок о бок с товарищами рабочими. За свой дерзкий выпад в сторону власти Шмит сполна поплатился – сама мебельная фабрика была уничтожена царской артиллерией, а её владелец попал за решётку, где и скончался в 1907 году при невыясненных обстоятельствах (по некоторым сведениям – убит при попытке к бегству). Причём успел завещать всё своё оставшееся состояние Большевистскому центру РСДРП.
Другим небезызвестным примером такого рода может служить итальянский миллионер Джанджакомо Фельтринелли, красный партизан эпохи антифашистского сопротивления, пустивший затем свои средства на организацию одноимённого издательства, выпускавшего значительными тиражами книги о рабочей борьбе и национально-освободительных движениях стран Третьего Мира. Восхищённый Кубинской революцией и деятельностью Эрнесто Гевары, Фельтринелли, вдохновлённый опытом бразильской и уругвайской городской герильи, зажёгся идеей организации в Италии аналогичной партии вооружённой борьбы с правительством, что и было сделано весной 1970 года, когда в Милане под его руководством образуются «Группы Партизанского Действия» (Gruppi d’Azione Partigiana). Мало того – именно Фельтринелли на первых парах финансировал коллективы Ренато Курчио и Альберто Франческини, которые чуть позже объединятся в «Красные Бригады». Трагическая смерть самого Фельтринелли 14 марта 1972 года, который, по официальной версии, подорвался на собственной же взрывчатке вблизи одной из мачт линии электропередач, поставила крест на деятельности GAP, весь активный состав которых вместе с частью финансового наследия миллионера успешно влился в «Brigate Rosse».
Однако вернёмся к Рахметову.
В 17 лет, будучи самым обыкновенным юношей, он начал усердно работать над собой – в первую очередь, приступил к занятиям гимнастикой. Более-менее развив мускулатуру, этот дворянин, нарушив самые священные законы своего класса, становится чернорабочим, нанимаясь на должности, требующие физической силы: таким образом, он возил воду, колол дрова, пилил лес, таскал камни, копал землю, ковал железо. Короче говоря, в глазах дворян, он опустился на самое дно жизни, превратившись в чёрного «мужика». Уйдя странствовать, Рахметов не прекращал добывать себе хлеб насущный тяжёлым трудом – трудился пахарем, плотником, даже бурлаком. В конечном итоге, за свою физическую силу Рахметов даже получил прозвище Никитушки Ломова, в честь легендарного астраханского богатыря-бурлака.
Поведение Рахметова, его пристрастие к презираемому аристократией тяжёлому физическому труду, революционные социалисты второй половины 20 века могли бы назвать «пролетаризацией». Марксисты, утверждая, что «бытие определяет сознание» и «объективный взгляд рождается из объективной практики», шли на фабрики и заводы в первую очередь для того, чтобы выработать внутри себя «точку зрения рабочего класса». Поэтому тактика принудительной «пролетаризации кадров», навеянная идеализированным опытом Культурной Революции в Китае, использовалась практически всеми марксистскими революционными организациями середины 20 века. В данном случае пролетаризация, — т.е. оставление института, престижной работы и удобного дома для того, чтобы поступить на завод, переехать в рабочий квартал и жить как простой трудящийся, — зачастую выступала как первый шаг на пути неофита в подпольную группу. Пролетаризация, ломавшая сформированные «нетрудовыми классами» и «буржуазной культурой» стереотипы, устои и привычки человека, являлась первой ступенью в иерархической лестнице итальянских «Красных Бригад», аргентинской «Народно-Революционной Армии», турецкой «Народно-Освободительной Партии-Фронта» и многих других, менее мощных и знаменитых коллективов вооружённой борьбы за социализм.
Однако у Рахметова, далёкого от марксизма, несколько иные, более отстранённые мотивы, на которые Чернышевский намекает, описывая крайнюю неприхотливость Рахметова к еде и одежде:
«…Не имею права тратить деньги на прихоть, без которой могу обойтись» (…)
«То, что ест, хотя по временам, простой народ, и я могу есть при случае. Того, что никогда недоступно простым людям, и я не должен есть! Это нужно мне для того, чтобы хотя несколько чувствовать, насколько стеснена их жизнь сравнительно с моею»
«Поэтому, если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, — видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест. Паштеты ел, потому что «хороший пирог не хуже паштета, и слоеное тесто знакомо простому народу», но сардинок не ел. Одевался он очень бедно, хоть любил изящество, и во всем остальном вел спартанский образ жизни; например, не допускал тюфяка и спал на войлоке, даже не разрешая себе свернуть его вдвое»
То есть, речь идёт о некоем принципиальном эгалитаризме, стремлении жить так, как вынуждена жить большая часть народных масс.
Любопытно, что практически сразу же после первой публикации романа, подобного рода «ультралевые» тенденции моментально перескочили с бумажных страниц в реальную жизнь.
4 апреля 1866 года некий злоумышленник близ питерского Летнего сада выстрелил из револьвера в царя Александра II. Вскоре выяснилось, что покушавшимся является бывший студент Дмитрий Каракозов, член политического кружка, сгруппировавшегося вокруг Николая Ишутина. В ходе дальнейшего разбирательства стало понятно, что Ишутин не просто главарь какой-то избы-читальни, где малочисленные интеллигенты предавались крамольным мечтам и разговорам, но руководитель первой серьёзной попытки русских социалистов учредить революционную организацию. На их счету и обустройство нескольких мастерских, где труд осуществлялся на социалистической основе, и организация студенческого общества взаимопомощи, и множество грандиозных замыслов вроде освобождения из ссылки своего «духовного отца» Чернышевского…
Однако наибольшее удивление у следившей за процессом ишутинцев публики вызывало то, что подсудимые, — выходцы из зажиточных семей, владевшие значительными состояниями, — жили по нескольку человек в одной комнатушке, никогда не расходовали больше чем по 10 рублей в месяц на каждого и все свои сбережения пускали на обустройство артелей и мастерских, в которых сами же и работали по 12-14 часов в сутки, успевая параллельно заниматься ещё и самообразованием.
В дальнейшем, как известно, эта эгалитаристская страсть, соединившись с осознанием необходимости пропаганды в широких народных массах, привела к рождению концепции «хождения в народ».
Тысячи молодых людей, студентов, интеллигентов, разночинцев и мещан, бросив насиженные места в городах, облачившись в мужицкий тулуп отправлялись странствовать по провинции, возбуждая повсюду брожение и недовольство, пытаясь вызвать в крестьянских слоях ненависть к режиму. В большинстве случаев, с целью скрыть своё «городское» происхождение (русский крестьянин традиционно не доверял «интеллигентам»), эти ходоки полностью перевоплощались: мало того, что жили они, подобно всем другим селянам, тяжёлым физическим трудом, азы которого предварительно изучались в специальных мастерских; народники-пропагандисты пытались перенять даже говор и кулинарные пристрастия мужика. Так, С.Ковалик вспоминает, что в его политическом кружке товарищи время от времени задавались вопросом – честно ли есть мясо, когда народ питается растительной пищей? Другой «ходок в народ», Александр Лукашевич, приводит аналогичный случай из своей практики, когда он вместе с другом Давидом Аитовым (кстати, мусульманином, являвшимся при этом русским народником) задался вопросом, позволительно ли им есть селёдки?
«Мы до того прониклись, вероятно, путём самовнушения, воображаемо-«мужицкими» воззрениями, что, проходя торговым селом, взирали на все расставленные на базаре деревенские приманки как на греховную роскошь, от которой мы лично будем далеки. Между тем, молодые организмы при серьёзной работе мощно требовали чего-нибудь «азотистого», а этот элемент безусловно отсутствовал в тех ужинах (пустые щи), которыми нас продовольствовала деревня за несколько копеек на ночлегах.
И вот «лукавый» вздумал однажды, во время привала на куче камней у дороги, искушать нас соблазнительным видением селёдки. И он победил!…Любопытен и ряд логических построений, склонивших тогда наше решение в сторону поблажки чревоугодию: «Если селёдки продаются в убогих лавчонках и в больших количествах на всех базарах (…), то очевидно их покупает не аристократия. Следовательно, народ иногда ест их, — а потому можно есть изредка и нам»
Этот случай может показаться на первый взгляд смешной и трогательной загвоздкой юных мечтателей, заигравшихся в «русских мужиков». Однако всё умиление проходит, когда мы видим, что и через 100 лет совершенно другие люди в совершенно другой стране, руководствовавшиеся совершенно другой революционной доктриной, точно так же досконально следовали привычкам «простого человека». В статье «Мораль и внутренняя дисциплина» Веры Карновале, приводится свидетельство одного из комбатантов «Народно-Революционной Армии», вооружённой марксистской организации, действовавшей в Аргентине в период 1970-76 гг., характеризующее «тотальность» революционного стиля жизни:
«Имелись линии на все случаи жизни, даже проведение досуга за чашкой мате регламентировалось определённой партийной линией. Существовала левая линия и мелкобуржуазная, отклоняющаяся линия. Я приведу пример с тем же чаем. Когда ты заваривал мате, ты не должен был промывать листья, потому что именно так пили чай заводские рабочие (…) Для всего была своя линия»
Со временем, эгалитаристская тенденция стала неотъемлемой частью этики русского революционного движения, сместившись правда, по мере разочарования революционеров в крестьянстве, в заводские и фабричные цеха, где бывшие студенты и некогда преуспевающие мещане делили все горести и радости с «быдлом», параллельно развивая проповедь борьбы за лучший мир, подкрепляя свои слова «пропагандой делом» (организацией стачек, фабричным террором, саботажем).
В будущем, такая практика, как уже было указано, закономерно родилась, развилась и укрепилась и в зарубежных революционных движениях. Причем, если в случае с марксистами, объявившими рабочий класс единственным спасителем человечества, практика «пролетаризации кадров» не вызывает никаких вопросов, то, иные революционные группы, придерживавшиеся немарксистских позиций, очень своеобразно объясняли необходимость «поворота к народным массам», чисто в духе Рахметова.
К примеру, многочисленные левохристианские организации Латинской Америки (аргентинские «Монтонерос», бразильское «Народное Действие», уругвайские «Восточные Вооружённые Революционные Силы», сальвадорские «Народно-Революционная Армия» и «Национальное Сопротивление», а так же множество невооружённых пропагандистских организаций и приходов), основным контингентом которых являлись выходцы из среднего класса и т.н. мелкая буржуазия, призывали к «пролетаризации», оперируя евангельскими терминами, разбавленными ультралевым радикализмом. В итоге, тысячи юношей и девушек, порвав со своей сытой и размеренной жизнью, переезжали в рабочие кварталы и нанимались на фабрики ради того, чтобы тяжёлым трудом очистить душу от грехов капитализма, чтобы быть, как и завещал Христос, рядом с униженными, разделять их страдания, бороться вместе с ними за лучшее будущее.
Хосе Аморин, один из немногих выживших в горниле репрессий первых членов левохристианского перонистского движения «Монтонерос», в своей книжке «Una buena historia» иллюстрирует бытовавшую в среде этой изначально немарксистской (даже скорее антимарксистской) организации «рахметовщину»:
«Мы проповедовали стиль жизни, соответствующий нашим намерениям изменить общество в пользу бедняков: например, каждый комбатант «Монтонерос» жил на сумму, эквивалентную минимальной заработной плате рабочего. Ни копейки больше. Личный доход, превышавший заработную плату трудящегося, осуждался всецело. Не являлось чем-то из ряда вон выходящим, когда такие люди отдавали бОльшую часть своих прибылей на благо движения. Например, Роберто Пердиа, который в 1968 и 1969 гг. заработал адвокатской практикой достаточно хорошие деньги, практически все свои средства отдал на финансирование политического действия «Монтонерос» в Тукумане и Сальте. Альбертина Пас, получившая в качестве наследства семейное предприятие, все доходы от него вкладывала в оснащение типографии группы «Descamisados», близкой к Организации, и впоследствии влившейся в неё. Аналогичная история произошла и с Грасиелой де Охеа Кинтаной»
Фернандес Элеутерио Уидобро, член правящей верхушки уругвайских «Тупамарос», — социалистической организации, совмещавшей в себе националистические и левохристианские тенденции, в книге-интервью «Воспоминания из темницы» вкратце описывает аналогичный дух, царивший в среде боевиков следующим образом:
«Организация стремилась к духовной трансформации всех членов через практику ручного физического труда в народных кварталах, идеологическую работу и культивирование аскетизма, дабы избежать различных отклонений и свести на нет вредное влияние индивидуализма мелкой буржуазии; класса, откуда происходили большинство комбатантов (…) Наличие этого чистого революционного аскетизма была вынуждена признать даже буржуазная пресса»
Но, в конце концов, для чего же страдал Рахметов, а вслед за ним и русские народники (и, как видно, ещё и множество других людей более поздних эпох), иногда практически досконально следовавшие за этим художественным образчиком революционера? Для чего все эти самоограничения и истязания, доходившие до крайности, вроде отказа от вина или от общения с женским полом?
«Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью, — утверждал Рахметов, — мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а для человека вообще»
Здесь находит своё отражение прообраз своего рода авангардистской позиции, сходной, судя по всему, с геваристской концепцией «партизана-преобразователя общества»:
«…Партизан, будучи сознательным представителем авангарда народных масс, должен обладать такими моральными качествами, которые делали бы его подлинным проповедником реформы, которую он намерен осуществить. К всевозможным лишениям, вызванным трудными условиями партизанской войны, добавляется отказ от всяких излишеств, что достигается строгим самоконтролем. Этим же предотвращается любой ложный шаг, любой соблазн, несмотря ни на какие обстоятельства. Партизан должен быть аскетом»
То есть, выражаясь словами Толстого, «вместо того, чтобы критиковать войну и одновременно носить мундир, каждый должен отказаться от военной службы и ношения оружия». Рахметов, поставивший себе цель освобождения простого человека, своим личным поведением доказывал верность провозглашённым идеям. Да, в этом поведении ещё много пустого идеализма и ненужных экстремистских крайностей (вроде попытки выспаться на гвоздях), но при этом прослеживается и здравая тенденция, которая в дальнейшем будет развиваться по нарастающей.
Ибо поколение народников 70-х годов, благодаря стараниям Петра Лаврова, уже понимало, на чём строится благосостояние городской буржуазии, за счёт чего привилегированное меньшинство живёт комфортной и полной всяческих удовольствий жизни: за счёт эксплуатации и угнетения подавляющего большинства населения, неспособного удовлетворить даже свои элементарные потребности. Поэтому отказ от дивного мещанского мира тотального потребления в сторону суровой жизни «простого мужика» носил уже более осознанный характер протеста против существующей системы, зиждившейся на подневольном труде миллионов обездоленных.
Марксисты, в свою очередь, не только не отвергли это идеалистическое направление революционно нравственности, но и привнесли в неё материалистический фактор, сделав одной из основ своего этического мировоззрения. Буржуазная культура, выстроенная на удовлетворении индивидуалистических потребностей, и насаждаемая повсюду классом эксплуататоров, по их мнению, является одной из основ капитализма. И капитал сохраняет свою власть не столько благодаря репрессивному аппарату, сколько благодаря своей «культурной гегемонии»; т.е. потому, что большинство людей продолжают придерживаться классово чуждых буржуазных концепций жизни. Этой «капиталистической гегемонии» марксисты противопоставили «гегемонию пролетариата» с её новой «пролетарской культурой» и «пролетарской моралью», выстроенной на прямо противоположных принципах. Вместо воинственного индивидуализма провозглашался коллективизм, вместо безудержного потребления – аскетизм и скромность, вместо меркантильности и мышления в денежных категориях – бескорыстие и альтруизм, вместо лицемерия – честность и т.д.
Таким образом, эта самая «пролетарская культура», являвшаяся, на мой взгляд, прямым и логичным продолжением «рахметовщины», стала стержнем идейно-воспитательной работы среди кадрового состава практически всех социалистических революционных движений 20 века.
Возвратимся, однако, к первоначальной теме повествования.
Ещё одной характерной чертой Рахметова стало отрицание лицемерного буржуазного этикета. Это, понятно, наследие «классического» нигилизма, отвергавшего ужимки, полуправду и прочее лицедейство, характерные для общественных норм буржуазии, которую русские революционеры априори ненавидели благодаря стараниям Герцена.
Когда возникала необходимость с кем-то познакомиться, Рахметов, безо всяких лишних прелюдий, подходил к человеку, говоря: «Я хочу быть знаком с вами; это нужно. Если вам теперь не время, назначьте другое». Никакими способами не мог избежать знакомства с ним тот, с кем он хотел познакомиться. Точно так же, не было никакой возможности познакомиться с ним у того, с кем он знакомиться не хотел. «Вы меня извините, мне некогда», — и отходил. Рахметов говорил правду в глаза, беспристрастно и спокойно, не пытаясь скрыть своих мыслей под маской «лжи общественной культуры». Феноменальная грубость, страшная резкость и ужаснейшая укоризна совмещалась с деликатностью.
«Всякое щекотливое объяснение он начинал так: «Вам известно, что я буду говорить без всякого личного чувства. Если мои слова будут неприятны, прошу извинить их. Но я нахожу, что не следует обижаться ничем, что говорится добросовестно, вовсе не с целью оскорбления, а по надобности. Впрочем, как скоро вам покажется бесполезно продолжать слышать мои слова, я остановлюсь; мое правило: предлагать мое мнение всегда, когда я должен, и никогда не навязывать его». И действительно он не навязывал: никак нельзя было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух-трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил»
Пётр Кропоткин в своих «Записках революционера» особо касается подобных нравов, свойственных революционным народникам 70-х годов, увидавших в нигилистах Чернышевского (и, прежде всего, в Рахметове) лучшие примеры для подражания:
«Вся жизнь цивилизованных людей полна условной лжи. Люди, ненавидящие друг друга, встречаясь на улице, изображают на своих лицах самые блаженные улыбки; нигилист же улыбался лишь тем, кого он рад был встретить. Все формы внешней вежливости, которые являются одним лицемерием, претили ему. Он усвоил себе несколько грубоватые манеры, как протест против внешней полированности отцов. Нигилисты видели, как отцы гордо позировали идеалистам и сентименталистам, что не мешало им быть настоящими дикарями по отношению к женам, детям и крепостным. И они восстали против этого сентиментализма, отлично уживавшегося с вовсе не идеальным строем русской жизни
(…)
Нигилист вносил свою любовь к искренности даже в мелкие детали повседневной жизни. Он отказался от условных форм светской болтовни и выражал свое мнение резко и прямо, даже с некоторой аффектацией внешней грубоватости.
(…)
С тою же самою откровенностью нигилист отрезывал своим знакомым, что все их соболезнования о «бедном брате» — народе — одно лицемерие, покуда они живут в богато убранных палатах, на счет народа, за который так болеют душой. С той же откровенностью нигилист заявлял крупному чиновнику, что тот не только не заботится о благе подчиненных, а попросту вор.
(…)
С некоторой суровостью нигилист дал бы отпор и «даме», болтающей пустяки и похваляющейся «женственностью» своих манер и утонченностью туалета. Он прямо сказал бы ей: «Как вам не стыдно болтать глупости и таскать шиньон из фальшивых волос?». Нигилист желал прежде всего видеть в женщине товарища, человека, а не куклу, не «кисейную барышню». Он абсолютно отрицал те мелкие знаки внешней вежливости, которые оказываются так называемому слабому полу. Нигилист не срывался с места, чтобы предложить его вошедшей даме, если он видел, что дама не устала и в комнате есть еще другие стулья. Он держался с ней как с товарищем. Но если девушка, хотя бы и совершенно ему незнакомая, проявляла желание учиться чему-нибудь, он помогал ей уроками и готов был хоть каждый день ходить на другой конец города»
Кропоткин вряд ли лукавит, говоря, что нигилист, дескать, может даже крупному чиновнику, невзирая на все его регалии и авторитет, в лицо заявить, что он вор. Таких случаев было действительно множество, причём зачастую честные храбрецы платили за свою правду-матку очень высокую цену.
Известный и трагический случай, например, произошёл со студенческими вожаками Петербургского университета Львом Коганом-Бернштейном и Папием Подбельским, которые во время визита в университет министра просвещения Сабурова, организовали манифестацию, во время которой Коган-Бернштейн кидал в лицо министру всяческие обвинения, а Подбельский и вовсе наградил Сабурова пощёчиной. Оба затем были арестованы, сосланы в Сибирь, где и погибли во время т.н. «Якутской трагедии»: вооружённого выступления политических ссыльных в 1889 году. Подбельский непосредственно был убит в перестрелке с солдатами, а тяжело раненый Коган-Бернштейн за вооружённое сопротивление был повешен.
Опять же, отголоском «классического» нигилизма с его ненавистью к мещанину, является жажда деятельности Рахметова и его презрение к пустому времяпровождению, праздности и нелепой болтовне. В этом смысле «особенный человек» Чернышевского стремится заполнить всё своё время саморазвитием в совершенно различных сферах:
«Ни четверти часа в месяц не пропадало у него на развлечение, отдыха ему не было нужно. «У меня занятия разнообразны; перемена занятия есть отдых»
Так, помимо гимнастики и силовых упражнений, Рахметов с той же фанатичностью взялся за теоретическое обучение. Связавшись ещё в Петербурге с более опытными студентами-нигилистами, он получил от них список литературы, которую жадно принялся читать (по три-четыре дня без сна и отдыха), достигнув значительного роста сознания, сформировав в себе систему материальных, нравственных и умственных принципов, которым придерживался неуклонно.
«… он и тут поставил себе правилом: роскоши и прихоти — никакой; исключительно то, что нужно. А что нужно? Он говорил: «По каждому предмету капитальных сочинений очень немного; во всех остальных только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнее и яснее заключено в этих немногих сочинениях. Надобно читать только их; всякое другое чтение — только напрасная трата времени»
Таким образом, постоянно расширяя круг своих знаний, к 22 годам он стал человеком основательной учёности.
Желание учиться ради будущего сквозит во всём поведении Рахметова, который затем, оставив «изживший своё» Петербург и окончательно продав своё имение (деньги он частью раздал своим стипендиатам, которых устроил в университеты Казани и Москвы), двинулся странствовать по Европе, получая по пути различные знания, которые будут «нужны» в будущем.
Необходимо отметить, что само по себе революционное движение в России зародилось как сеть автономных кружков самообразования, поскольку в тот момент – середина и конец 60-х, — в среде интеллигенции ещё бытовала иллюзия о том, что можно изменить общественные нравы без осуществления политического переворота: одним лишь просвещением масс. Именно ради этой цели повсюду возникали группы мыслящей молодёжи, пичкавшие себя, подобно Рахметову, знаниями из самых разных областей жизни, дабы затем нести эти знания в народ. Чтобы с помощью них развеять в тёмных слоях общества мглу предрассудков и заблуждений, пробить лучами света чёрное царство реакции, державшей в подчинении многомиллионный невежественный люд.
Но и в момент, когда эти иллюзии рассеялись и революционное движение перешло на политические позиции, требовавшие государственного переустройства, идея самообразования не изжила себя. Как тут не вспомнить о целой плеяде талантливейших народников, которые путём самосовершенствования достигли значительных успехов в науке, литературе, этнографии, математике, языкознании: Николай Морозов, Николай Кибальчич, Сергей Подолинский, Михаил Тригони, Софья Ковалевская, Дмитрий Клеменц, Семен Ан-ский, Василий Горинович, Лев Златопольский, Григорий Мачтет, Николай Михайловский, Анатолий Фаресов…
Превращая тюрьму и каторгу в «институты» и «школы самообразования» (то же самое позднее будут делать и большевики, и деятели зарубежных революционных движений), сотни политических заключённых учились ради будущего, пусть даже это будущее и было покрыто туманом неизвестности. Мало того, тягу к обучению эти люди пытались привить крестьянам (правда, без особого успеха) и рабочим (более успешно), дабы через знания зажечь в их сердцах искру революционной борьбы. И уже на самой заре движения народникам удалось сформировать первые зачатки «рабочей интеллигенции», ядро мыслящих трудящихся, к которому относились такие основоположники пролетарской борьбы, как Халтурин, Обнорский, Алексеев.


http://www.libfront.org/2015/revolutionary-morality